Отцеловался, отдымил, отсплетничал подъездный мрак;
Тревожным сном забылся мир невзрослых игр и взрослых драк.
В дыре окна почуяв течь, огонь простится со свечой,
Чтоб, вероятно, перетечь на свете в чью-нибудь еще.

И я усну, и я во сне увижу пыль на полках книг,
Любимую, которой нет, я слишком быстро к ней привык.
И я увижу на крючок дождем закрытые глаза,
И зло грызущюю смычок заплаканную морду пса.

И стану сочинять во сне стихи, каких не может быть,
Чтоб, провалявшись на спине, к утру их начисто забыть.
Но это утром так тихи сны - не нанизаны на нить,
И гениальные стихи еще не время хоронить.

Пусть их бесхитростная речь души коснется горячо,
Чтоб, вероятно, перетечь на свете в чью-нибудь еще.

В час, когда последней муки не снесу,
Я с собою только звуки унесу,
Полувнятный писк мышиный по утру,
Бормотанье камышины на ветру.

В темноте хрустально хрупкий звон ресниц,
Шелестенье нижней юбки, павшей ниц,
Ах, как сладко пахнет дымом по утру,
Старый дед, стучащий дрыном по ведру.

Мы, певцы и шельмы, вспоминаем об ушедших
И гитары, словно женщин, с уваженьем держим на руках,
Носим мы напасти, от гитар грубеют пальцы,
Ну, а женщины так часто ждут не песен, а участья в очагах.

Припев:

Мы уходим в полночь, неба ротовая полость не захлопнется над полем
То ли полностью, то ли полутемнотой,
Черта с два мы гении, но что-то в наших генах
От Всевышнего и где-то наша пыль соприкоснется с высотой.

Припев.

Сижу, открыв Писание, в ночи.
Священное Писание молчит
Передо мной в безмолвие веков,
Пустившимся до первых петухов.

Как жутко мне, как сладко мне, хотя
Я века инфернального дитя,
И мудрое молчание страниц
Меня не вскинет вверх, не бросит вниз.

Я современный варвар, сын огня,
Ловцы сердец спокойны за меня,
До жути арифметика проста -
Безверье - это значит пустота.

Всуе растративший не обретет,
Я - храмы разрушающий народ,
Не память, но осмысленность свою,
Идущий от забвенья к забытью.

Святому месту пусту не бывать,
Пустому месту святу не бывать,
У бодро марширующих колон
Ни Знания, ни знамения, ни знамен.

Отцы спокойны - вера ни к чему
Ни разуму, ни сердцу моему,
Прошел мой час, ушел в пергамент книг
Мною так и не разгаданный язык.

На душе без мятежа,
Рот в смородине,
Во саду ли я лежал,
В огороде ли,
Приложив к траве плашмя
Профиль греческий,
Думал думушку про мя,
Про Отечество.

Не стыдиться ли чего?
Жил спокойненько
Дураком - так что ж с того? -
Не разбойником.
Верил в сказки, дул в дуду
За соцкульт радел,
Карася ловил в пруду,
За бугор глядел.

Напрягал насколько мог
Свои шарики,
Чем я Родине помог,
Не мешал ли хоть?
Как же я своей судьбой
Не связал еще
Образ зримый, но такой
Ускользающий.

Во саду я возлегал,
В огороде ли,
Все надежды возлагал
Я на Родину.
Край осиновый такой
Удивительной,
Столь любимый мною,
Сколь ненавидимый.

А утром заплакала птица,
И плакала птица все утро,
Щенок выбегал на дорогу.
Растрепанная девица
Невнятно молилась кому-то,
Но, кажется, вовсе не Богу.

Старик разговаривал с морем,
А бабочка ловко с тычинки
Пыльцу отряхала на пестик.
С пластинки глаголила Мориц,
И конь дожидался мужчины,
А я сочинял эту песню.

Ораторам хлопали стоя,
Христос восклицал в поцелуях,
И рокеры выли на Пресне.
Как жили в период "застоя"
В художниках или в холуях,
А я сочинял эту песню.

Спой песню, скворец! Я знаю,
Как скоро случится май.
Весною, мой друг, весною,
Не страшно лететь домой.

Как странно был век мой прожит,
Смят ветром, дождем залит,
И сердце болеть не может,
Но, к счастью, пока болит.

Я ночью учился плакать,
А утром куда-то шел
И видел, как близок локоть,
Но правил не нарушал.

Я крикну в сырую чащу:
"Кукушка! Сочти мне дни
До часу, сестра, до часу,
Да только не обмани!"

Полно ли мое лукошко,
Спроси своих сестриц,
Как страшно молчит кукушка,
Как звонко поет скворец.

Брат мой, в сетях суеты несусветной
Я бы поверил пути твоему,
Если б не поздно явились на свет мы,
Если б не рано нам кануть во тьму.

Жизнь, как ни странно, дорога обратно
В снег, завершающий медленный бег,
Каждое наше дыханье, о, брат мой,
В сущности миг вычитает навек.

Нам не дано разговаривать с ветром,
Век нам уроки дает на дому,
Брат мой, как поздно явились на свет мы,
Ровно как рано нам кануть во тьму.

В мире, где нам уготована гибель,
Слава, забвенье, не все ли равно?
Словно смеется над грохотом гимна
Шепот молитвенный: "Нам не дано."

Я мечтал о хотя бы значения местного буче,
Хоть бы терниями уколоться, завывая,
А набрел на вашу комфортабельную избушку
На четырех догматических куриных сваях.

О чем мы говорили, что было потом,
Уходил не помню когда и как
С ногами, исцарапанными вашим котом,
Но зато в уютных хозяйских носках.

Обожать бы мне вас, феюшка, моя бесценная,
Замереть бы веничком у вас в сенцах,
Где плюс тридцать шесть и шесть по Цельсию
И холодно плюс пустота по сердцу.

Пойду, пожалуй, так будет лучше,
Сметите за мною с крыльца снег талый,
Пойду, устрою сам себе бучу,
Сердце в кандалах, когда без скандала.

БАЛЛАДА О ДОБЛЕСТНОМ КОТЕ АФАНАСИИ
(Исполняется у рояля во фраке под шелест вееров и платьев )

Наш кот Афанасий был рыжеволосый
Худой, как кошачий скелет,
Но все-таки бабник, глубокий философ,
Хоть в степени большей поэт.

Он был украшеньем хвостатой оравы,
Пошляк и изысканный хам,
Но к марту в коте просыпался оратор
И жутко орал по ночам.

Он крал на столе, на полу и под полом,
Законы приличья поправ,
Но был обожаем кокетливым полом
За свой демонический нрав.

Он дверь презирал, признавал лишь окошко,
Но песня отнюдь не о том,
В итоге Афоня женился на кошке
И сделался просто котом.

Какой дурак или бездельник,
Какой немыслимый злодей
Придумал, чтобы понедельник
Начальный был в неделе день?
Подлец и склочник по натуре,
Создавший распорядок свой,
Он, видно, в той до безкультурья
Враждебной нам литературе
Был положительный герой.

Ах, понедельник - не суббота:
Дела, презренные дела,
Несут гражданки на работу
Свои небесные тела.
Но звездочеты безучастны
К движению небесных тел,
Неторопливы и губасты
Жуют троллейбусные пасти
Гражданок, граждан и детей.

После чего и тех, и этих,
От вечных выдумок устав,
Невероятно свежий ветер
Несет на старые места.
А рупора кричат о том, что
Все лгали рупоры вчера,
И гражданам представить тошно,
Гражданкам, вероятно, тоже,
Что завтра скажут рупора.

И голова на грани взрыва,
От вечных выдумок устав,
С утра изобретает вывод,
Что без врагов, как без друзей.
А без печали, как без денег,
Хотя скорей виновен в том
Не то дурак, не то бездельник,
Что обозначил понедельник
В неделе самым первым днем.

"НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ"

Был намедни пополудни,
Как бы в шутку - не всерьез,
Взят при понятом Иуде
Некий гражданин Христос.

По иудиной фальшивке
Протащили вдоль перил
И распяли по ошибке -
Сам себя оговорил.

А на утро, хоть ты тресни,
Чудо чудное стряслось:
Он возьми да и воскресни -
Завертелось, началось.

Уж покаялись владыки -
Чуял нюх, что дело швах,
Уж позолотили дырки,
Что в ладонях, что в ступнях.

Уж покаялись калеки,
Чай, за совесть - не за страх,
Уж мозолили коленки,
Жрали землю впопыхах.

В ресторации усердно
Проглотили горький штоф,
Храмы кинулись успеть бы
Замолить не знамо что.

И смекнул Христос - на кой мне
Сдался факт, что я воскрес,
На кресте оно спокойней,
И вернулся он на крест.

И висит теперь, как плащик,
Бедный бледный и нагой,
Крест клянет и горько плачет,
Но на землю ни ногой.

Трясусь в ночи вразлет, вразнос
По колее избитой,
Я проклял бы страну берез,
Когда бы не любил так.

Твержу себе: "Все впереди,
Пророки будто правы."
А сердце рвется из груди
И требует отравы.

Наш скорбный Бог устал от слез,
Сгорел душой испитой,
Он проклял бы страну берез,
Когда бы не любил так.

Исход один - под хруст костей,
Под звон речей вчерашних
Глотать отраву в темноте
Нам сослепу не страшно.

Ах, пахнущий маком промасленный шиш,
Мой крест, мой бессмысленный долг,
Пожалуй, уеду в веселый Париж
И вызнаю в женщинах толк.
В кафе с парижанкой до боли земной
Бургунским себя оглушу,
Отправлю нужду и отправлюсь домой,
А вас ни о чем не спрошу.
Всем встречным скажу, не насупив бровей:
"Крути-ка обратно, пехота!
Прекрасней любых Елисейских полей
Родимые наши болота!"

Крути, не крути - здесь не вспомнят о нас,
И прах с нами, право же, прах,
Пожалуй, уеду в свободный Техас,
Начну понимать в лошадях,
Почувствую новый душевный подъем,
Увижу, что духом не слаб,
Но вновь затоскую и тронусь умом
От тряски, от виски, от баб.
В синей ковбойке заправский ковбой,
Заправив штаны в мокасины,
Пешком и гурьбой за бедой, за собой
В Россию, в Россию, в Россию.

Я пассажирском на Одессу.
Стук колес вдогонку детству.
Запоздалый рейс.
Ночь поделили на три правды:
Ту что слева, ту, что справа
И ту, что между рельс.

А за окном - ни дать, ни взять,
Одно и то же: тишь да гладь
Да божья благодать.
И что там долго говорить -
Быть может кто-то выйдет в тамбур,
Спросит закурить.

Мое меню: кусочек неба,
Города, в которых не был,
Люди так себе.
А между ними разговоры
В одиночку или хором
Каждый о себе.

Полухмельная проводница
Мне в невесты не годится,
Но вроде не стара.
Она умеет так смеяться,
Я с ней буду целоваться
До самого утра.

Устанет плакать и смеяться,
Как-то вдруг по-матерински
Жалобно обняв.
А стану уходить, прошепчет:
"Будь ты счастлив, сумасшедший,
Да забудь меня!"

В Одессе вытрясут, как сито,
В этом одесситов
Естество.
Пускай воруют наудачу -
Я от них не прячу
Ничего.

Я проклинал плацкартное спанье
И пыльную колючесть одеяла,
У проводниц брезгливо дребезжало
Немытое пустое стаканье.

За стенкой долго не могли уснуть
И тешились нехитрым разговором,
Не спал и я, проделывая путь
Меж тамбуром и пачкой "Беломора".

Хотелось то ли плакать, то ль винить,
Упасть с подножки в стынущее лето,
Мне почему-то думалось, что это
Не большее безумие, чем жить.

А утром снова вслушавшись в возню
Соседей торопящихся одеться,
Я понял, что лечу навстречу дню,
А вместе с ним и солнечной Одессе.

Вот такие, брат, дела,
Будто женщина ушла,
Несуразный свет вагона
Да отсутствие тепла.
И дела-то неплохи,
Да не пишутся стихи,
А случайные грехи
Чепуховей чепухи.

Ехать в поезде - не труд,
Да вранье, как Страшный Суд,
Завираются колеса,
Врет сосед, и карты врут.
И округлости колес,
И сосед прямой, как тес,
Врут, конечно, не всерьез,
Так зачем же? - вот вопрос.

Друг твой в тамбуре стоит,
Он ни весел, ни сердит,
Просто как-то удрученно
Сюртучок на нем висит.
От тоски едва живой:
Кто-то спит с его женой,
Ты и сам едва живой:
Ты и спишь с его женой.

Но не в этом, брат, беда:
Трын-трава - не лебеда,
Ты приедешь в странный город -
Я живу в нем иногда.
Отыщи там через год
Ржавчину моих ворот,
Заходи, не знай забот -
Грешный грешного поймет.

Время-времечко мячиком детским
Закатилось в полночный мрак,
Из московской страны в одесскую
Плелся поезд мой кое-как.
И казалось - чего дурею?
Будь доволен тем, что везут,
Я мечтал о загадочной фее
В незагадочный мой неуют.

Сон мне в руку и как по заказу:
Вдруг явилась под стук колес
Бой-девчушечка зеленоглазая,
И нескладная до слез.
На кофтенке дешевая брошка,
Улыбается так ветрено,
А в глазах такая брошенность:
Запой соловьем - не поверит.

У нее были красные руки,
У нее были руки, как раки,
Скажем так: выходили за рамки
Всех понятий, но были нежны.
Она за спиной их держала,
Как мы держим за спинами жалость,
Эти руки, как мне показалось,
Совершенно ей не нужны.

Слово за слово, тамбур - долго ли?
Разговорная канитель.
Мы болтали про речку Волгу
И про месяц чудной - апрель.
О мужчинах сказала конкретно:
"Безалаберный вы народ.
Только ты не думай - я вредная -
Непременно мне повезет."

И стояла излишне рослая,
А потом от молчанья устав,
Вдруг достала она папироску,
Вот так - здрасьте - и в угол рта.
И трепались мы с ней в невесомости
В перекрестье вагонных дверей,
А потом вдруг: "Давай знакомиться!
Как же... Надо же... Тоже Сергей..."

Взгляд блуждал неоплаченным векселем:
"Как же... Надо же... Тоже Сергей..."
Нам казалось: знакомы вечно мы,
Но на станции тихой своей
Соскочила в пальтишке фетровом
Затмевать привокзальный свет
Та нескладная русская фея,
Непутевых семнадцати лет.

ОДА КРАЙНЕМУ ТАМБУРУ

Поезд. Август. свобода. Мистика.
Так мотает, что душу вон.
Ах, кассирша! - не божьей милостью
Угодил я в последний вагон.
Грохот тутошний, а может тамошний
Не для вдумчивых мудрецов,
Что ж до прелести крайнего тамбура -
А тут романтика на лицо.

В крайнем тамбуре можно вздорное
Вспоминать и слезы не лить,
В крайнем тамбуре не зазорно и
Папиросочку покурить.
Размечтавшись рукав прожечь себе,
Душу выплеснуть в матерке,
Познакомиться с грубой женщиной,
Неразборчивой в табаке.

Не любезничать, не на танцах, мол,
Но испытывать между тем
Непонятную гравитацию,
Притяжение, то есть тел.
То есть, горько давясь папироскою,
Провожать во тьму фонари
И про звезды наврать для роскоши
Этак короба с тридцать три.

Мол, сударыня, в мире, в свете ли
Одинок я и очень прост,
И какое ж вы не заметили
Многоточие в небе звезд?
Оборваться вдруг между жестами:
"Рельсы, рельсы-то, посмотри!"
Словно в сумраке тело женское
Нежно светятся изнутри.

В крайнем тамбуре, грязном, масленом
Сквозь немытый окна проем,
В крайнем тамбуре можно мысленно
Разговаривать с бытием.
Слушать речи его лукавые
И не верить им ни на треть,
Целоваться с курящей шалавою
И на рельсы, на рельсы смотреть.

Слушать поезд, качаясь в такт ему,
Слушать звездную пастораль.
Вот бы оду бы крайнему тамбуру,
Слог, конечно, ни к черту, жаль.

Откуда ты? Какой заподнебесной дали
Твои глаза, насмешливая стрекоза,
Нелепый символ ветреной печали.
То ли я с тобой, то ль просто вижу сон,
А твой хрустальный голосок,
Как сок пораненной березы,
И все невозвратимо поздно.
Не от того ли, пряча грусть,
Я целовать тебя боюсь,
Тебя коснуться -
Значило б проснуться,
А сон прекрасен, как не морокуй.
О, где ты, где мой, первый поцелуй!
Мое нетраченное сердце,
Мое несыгранное скерцо,
Мечты нестертые до басен,
И только невеселым басом
Дрожит струна, дрожит рука,
В глазах комок усталых буден,
И каждый день ударит в бубен,
В глаза заглянет и в бега.
А между нами горький опыт,
Дерев заиндевевших ропот,
И нужно отрешиться, все забыть,
Учиться правильно любить,
Вслепую следуя пророчеству,
А так не хочется.
Откуда ты? Тебя туда я увезу,
Мою насмешливую стрекозу,
Иначе этой пустоты,
Нас разлучит осенний холод,
И не заметим я и ты,
Что вопреки привычке - в холле
Никто не выставит цветы.

Весела была, печальна ли?
Все ждала - прибудет налегке
В комнатенку коммунальную
Царь зверей, да без царя в башке.

Приходил, пропахший весь махрой,
А она навстречу - сойкою.
Чай заваривала колдовской,
Да такой, что крепче совести.

Пил да языком прицокивал,
Чтоб не жечься рукавичкою
Бабий разум да из цоколя
Вместе с лампочкой вывинчивал.

А потом на ложе шествовал,
И они ваяли вечное,
Но когда клялся торжественно,
Улыбалась, да не верила.

И не знала - будет лучше ли,
Воздвигала домик карточный,
От того ль, к себе прислушавшись,
Улыбалась так загадочно.

Нам достанется осень, наверно, больше
Не уместится в сердце ненастных дней,
Поделиться б с тобой этой болью -
Половину тебе, остальное мне.

Ты прости, что так часто я счастлив не был,
Что стихами болел, а тобою нет,
Поделиться б с тобой этим небом -
Половину тебе, остальное мне.

Ночь уйдет, на столе позабудет томик,
Стеариновой стынью зальет свечу,
Поделиться бы жизнью с тобой, но только
Смерть свою я с тобой разделить не хочу.

Угас последний звук
Любви печальных песен,
И на плечах нет рук,
А на устах нет сплетен.
Но все-таки была -
Она мне не приснилась,
Тоской в колокола
Ее необъяснимость.
И больше - ни строки:
Кипело, да остыло,
Жаль, сердца не хватило
На светлые стихи.

Ах, зачем меня, милуя, дожидалась ты полночи?
Милая моя, милая, подлая моя, подлая.
Расстаться надо бы, да сердце надвое,
Запить бы горькую, да сладок в горле ком.

Иль не знала, что утречком заметет дворы крупами?
Умная моя, умная, глупая моя, глупая.
Расстаться надо бы, да сердце надвое,
Запить бы горькую, да сладок в горле ком.

Расхлестала вдрызг чашечки, что в моей любви проку то?
Будь же поутру счастлива, будь же поутру проклята.

Пляшет пьяными губами ресторан,
Вы какими здесь судьбами, Фрези Грант?
Ведь застрелится в уборной капитан -
Видел он за бритвой борта Фрези Грант.

Горячо и сокровенно будем врать,
Ведь душа не суверенна, Фрези Грант.
Как же приключилось с вами путать текст
В этой бесконечной свалке душ и тел?

Плакать скрипку отучает музыкант,
От чего вы так печальны, Фрези Грант?
В задыхающихся свечках тонет крик,
У окошка в занавеску плачет Грин.

Вам протягивает бездарь лимонад,
Тот, что не приучен бегать по волнам,
Бог суди вас, да Бог с вами, Фрези Грант!
Пляшет пьяными губами ресторан.

Я слышал ветровы наветы,
Что дело близится к концу...
Чем дальше в лес идем, тем ветки
Больнее хлещут по лицу.
Все чаще, боль приняв за нежность,
Друг друга верные тела
Не греют не со зла, конечно -
За неимением тепла.

Хотя грешно, наверно, злиться,
Бредя сквозь лес таким гуртом,
И вовсе трусость - прятать лица,
Но кто узнает их потом?
Ведь перли мы ушастой шайкой
Таких нехлестанных щенят,
Согласен - шрамы украшают,
Да лиц, увы, не молодят.

Я слышал ветровы наветы,
Что средь взволнованных тирад
Чем дальше в лес идем, тем ветки...
А, впрочем, лес не виноват.
Он просто языком отметин
Мстит за отчаянность шагов
К овациям привыкшим детям
Благоухающих садов.

Боже, избави меня от болящих стихов,
Дождь на дворе, и чернила, что пахнут больницей.
Если не кончится это, то в печке родится
Жар пожирающий трупики черновиков.

Не воспарить, так хотя бы испить этот яд.
Только вздохнет в синеве любопытное облако.
Легкая смерть чрезвычайно похожа на обморок
С тем лишь различием, что не возвратиться назад.

Город вечерний. На площади тени собак.
Все это снилось мне в детстве на полке вагонной.
Кто это выдумал? Черту какому в угоду?
В жизни моей все случается как-то не так.

Сердце трамвайным вагоном несется во тьму.
Вены мои засорились плевками ушедших.
Только гитара звенит, как вериги, на шее -
Крестная матерь больному стиху моему.

А ночью постучался дождь,
Я сделал вид, что не расслышал,
Как медленно прошла по крышам
Ознобная немая дрожь.

И струйки тонкие, как спицы,
Навзлет прокалывали ночь.
Я понимал дождю не спится,
Но чем я мог ему помочь?

В иную ночь и я не спал,
И я рыдал от безголосья,
И от того-то не спалось мне,
Что понимания искал.

Я медлил, я не открывал,
А дождь и сам не докучал,
Ушел скандалить по кварталам,
Я слышал все, что бормотал он.

И через слово понимал -
Напрасно серою о серу
Я чиркал, подходя к окну,
Напрасно вглядывался в серую
Упруго-мокрую стену.

Да разве ж разберешь спросонок,
Как чутко вглядываясь в мглу,
Дождь за окошком, как ребенок,
Стоит, приплюснув нос к стеклу.

А утром снова на земле
Все лучезарно до росинки,
Лишь непросохшие слезинки
Дрожат от ветра на стекле.

На круги, на круги, на круги своя.
Башкою в косяк, да зато без вранья,
Рвануть не жалея, пускай сгоряча,
Постылый кафтан, что с чужого плеча.

На круги, на круги, на круги своя.
Ты где-то шлялась, улыбка моя?
Не сбудется платье - крои не крои.
Кого целовали вы, губы мои?

Устав от романтики, ищем удобства,
От жизни такой откажусь наотрез,
Удобничать рано - я даже не дожил
До счастья быть мразью распятым на крест.

Горячечным бредом усталых извилин
Мыслишки я выношу, песню спою
О том, как нам важно уметь ненавидеть,
Чтоб вдруг задохнуться предсмертным "люблю".

Мой нос, ты давно ли в дурацком пенсне?
Я что-то давно не летаю во сне.
По снегу ли следую, след свой слоя,
На круги, на круги, на круги своя?

Мальчик со скрипкой
в прожекторных отблесках -
Вечного таинства
маленький мученик
С набожным страхом,
похожим на обморок,
Нервными пальцами
трогает музыку.

Скрипица вскрикнет,
На вечную каторгу обречена -
От рожденья до старости
Горьким сопрано
Каяться, каяться
В том некрасивом,
Что в жизни досталось нам.

Чтоб постичь нам безумством,
А может быть чувством оркестра
Утраченным генами радостный смех
Убиенного Моцарта, муку Бетховена,
Вдумчивость Генделя.

Но образумит нас
жажда постскриптума -
Станет понятным,
но неосязаемым:
Мальчик со скрипкой,
мальчик со скрипкой,
Не досказавший нам
важного самого.

Как легко и как печально
Рассуждать полушутя:
"Кем же станет изначально
Гениальное дитя?"

Рождены во время оном
И сильны до наших дней
Непонятные законы
Вырастания детей.

Но как страшно в век генетик
Не печалиться о том
И не знать законов этих,
И родиться скрипачом.

Ах, нелепая ошибка,
Ах, случайная свеча,
И недетская улыбка
На губах у скрипача.

Как небрежно зал беззубый
Со своих срывают мест
Этот маленький безумец
И почтеннейший оркестр.

Но, впуская нас под панцирь
В непонятную страну,
Как легко поранить пальцы
О жестокую струну.

Изначально, как известно,
Все в младенчестве добры,
Может быть когда-то сверстник
Не снесет его игры.

Зависть, боль и неудачи
В неизбежности влача,
От тоски смеясь и плача,
Камнем бросит в скрипача.