Я оставлю тебе
эхо лестницы, шорох перил,
свой звонок в коридоре,
несмелый, смешной и короткий,
полутемный подъезд,
что впервые нам дверь отворил,
и стихи о любви
на клочке папиросной коробки.

Я оставлю тебе
листопад, листопад, листопад,
запах майских ночей
и помятый в пути треугольник.
Может, вспомнишь тот взгляд
и ответы мои невпопад
и, с чего - не поймешь,
станет грустно и чуточку больно.

И вернутся на миг
эхо лестницы, шорох перил,
мой звонок в коридоре,
несмелый, смешной и короткий...
Может, вспомнишь слова,
что, прощаясь, тебе говорил
рыжий парень в зеленой,
нелепо торчащей пилотке.

Над головой прошелестел листопад.
Меня уносит самолет на руках.
Аэродром уплыл, качаясь, назад,
и синий город утонул в облаках.

А ты осталась позади, позади,
тебе не видно ничего из окна...
За горизонт ушли, шатаясь, дожди
и вновь у сосен на висках седина.

Я знаю, время отнимает тепло
с последней искоркой ночного костра.
Как будто с вечера полжизни прошло,
а жить осталось до утра, до утра!

Опять, наверно, заблудился в ночи
на сто незаданных вопросов ответ...
Ты просто вспомни, погрусти, помолчи
и строчку счастья запечатай в конверт.

И я узнаю, как в тетрадный листок
косыми буквами ложилась печаль,
как сто дождей, как сто ветров, сто тревог
косыми брызгами размыли печать.

Я так хочу, чтоб над тобой, над тобой
кружились искорки ручного огня.
чтоб через дни летел конверт голубой,
одну заветную минуту храня!
.....................................
Опять, наверно, заблудился в ночи
на сто незаданных вопросов ответ...
Ты просто вспомни, погрусти, помолчи
и строчку счастья запечатай в конверт!

МАЛЕНЬКАЯ ПЕСЕНКА НА ФОНЕ ПОЧТОВОГО РОЖКА

Невезуха поражает:
не пацан, а влип.
Синий ящик не рожает -
почта не велит.

Надоел себе порядком,
всех ко всем виня.
...Ночь шарманки рукоятку
отняла у дня,

и мелодия сырая
вертится в башке -
это мой почтарь играет
на своем рожке.

Напоследок выпью чаю.
День бездарен. Ночь глупа...
Никаких даров не чаю,
просто время исчерпал.
Но завис на дальней ноте,
что почти и не слышна,
мой вчерашний вертолетик
недосмотренного сна.

Только лягу - и с кровати,
из ячейки сонный сот,
он ничем меня подхватит
и куда-то понесет.
Может, в тот вчерашний город,
где, не зная ничего,
ждешь и ты от неба скорого
спасенья своего.

В дом, где съежена в комочек
сердца боль, где соль - в глаза.
Одиночье день-и-ночество -
пустой концертный зал,
где фиаско - тень успеха,
где надежда - маска лжи,
где смеется только эхо,
а уходит только жизнь...

Тонкими мазками, осторожно,
раздуваю ветер, разгоняю воду.
Я сегодня занят, я художник.
Я рисую город в непогоду.
Я сегодня занят, я художник.
Я рисую город в слякоть и дождь.

Вот эта улица, вот этот дом,
вот остановка под самым окном.
В сером плаще - это я за углом,
поздно и холодно. Что ж ты медлишь?

Мокрые антенны задрожали,
фонари под тяжестью дождя согнулись.
Греются на кухнях горожане,
Прячась от печали стылых улиц.
греются на кухнях горожане,
прячась от печали в слякоть и дождь.

Вот эта улица, вот этот дом,
вот остановка под самым окном.
Глупо, наверно: я все об одном -
ты же решила, ну что ж ты медлишь?

Мне порой не дано
ни жалеть, ни мириться, ни ссориться.
На последнем вагоне -
фонарь в паровозном дыму,
и опять тот же круг:
днем - бессилье, а ночью - бессоница,
и опять день и ночь:
почему? почему? почему?

Что-то было не так,
что-то вкралось чужое и лишнее...
Желтым шелестом осени
улица оглушена,
но порыв налетит -
и деревья прощаются с листьями,
и опять до весны -
тишина, тишина, тишина.

Дождь в витрины стучит,
до рассвета стихают вокзалы,
одинокий троллейбус
проносится мимо, пустой...
Мне осталось виденье:
глаза, и круги под глазами,
и шаги по усталой и мокрой
ночной мостовой.

Мне остался мой город,
но что одному мне с ним делать?
Вроде просто, и все ж
не могу я понять иногда,
как решаются люди
и как на двоих они делят
все дожди, и тревоги,
и зонтики, и поезда...

Атмосфера, атмосфера,
атмостерва, барахло.
Потихоньку тает вера
в мой родной Аэрофлот.

Весь печальный и унылый,
пятикрылый серафим
отливает в капониры
на фиг нужный керосин.

Им пронизан этот воздух.
В керосиновых ночах
зреют мысли - мол, не поздно
что-то заново начать.

И покуда небо серо
там, в родном моем краю,
здесь тихонько тает вера
в неприкаянность мою.

Где "вчера", а где "сегодня"?
Шьет сентябрь по декабрю.
Атмосволочь, атмосводню
Я, любя, обматерю.

За моря уходит осень,
ароматов наслоив.
Серафим меня уносит
в лапах бережных своих.

Дуй из "послезавтра" во "вчера",
вьюга моя, вьюга...
С виноватой мордой школяра
возвращаюсь в угол...
Сколько грязи вычерпал со дна,
угол свой ругая!
Истина - одна его стена,
вымысел - другая.

Трещинка, заметная едва,
где-то чуть повыше.
Все тянусь - кругами голова,
да в длину не вышел.
Отодвинусь - что ж теперь терять!
Пусть, кто хочет, смотрит,
как зимой травы чудную прядь
треплет ветер с моря...

Лепестки у теплого виска -
нежными роями.
Прихотью рожденная весна -
продолженье яви.
Узенькая щелочка в стене,
дорасти - не светит.
Кто же обо всем расскажет мне,
одному на свете?

Рок ты мой, по имени Возврат,
надо мной повисни:
хоть из "послезавтра" - во "вчера",
хоть из "послежизни".
Отхожу на несколько шагов,
нехотя и туго,
но опять, едва ли не бегом,
возвращаюсь в угол.

И КОНЧИЛСЯ ЯНВАРЬ

И кончился январь!
Засыпано, затоптано,
и рад, что пронесло,
и жаль, что не вернуть.
Но кончился январь,
февраль шумит за окнами
и не дает забыть,
и не дает уснуть.

Ты врешь, что не права
и что не все потеряно -
не стоит, мол, спешить:
дорога не ясна...
Но - кончился февраль
с морозами, с метелями.
Тебе милей зима,
а мне нужней весна.

И вот - рассвет едва -
и сразу небо клочьями,
и южный ветерок
в лицо водой плеснул,
и кончился январь!
А если б и не кончился,
то я бы все равно
ушел искать весну!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ИРИНЕ

Что-то все мелькает под луной,
вычурной, манерной.
Шарик наш какой-то суетной,
непомерно нервный.

Вот и лезет в голову твою
чепуха любая.
Брось! Закрой глаза - я тебе спою,
- Баю-баю!..

Днем, какие латы не надень,
защититься нечем.
Если вдруг приснится страшный день -
в ночь беги, я встречу.

Переждем у суток на краю,
страхи обрубая.
Спи! Закрой глаза - я тебе спою:
- Баю-баю!..

УЗОРЫ НА СТЕКЛЕ

Стрелки двигаться устали,
дальше тронутся не скоро.
Паутинка разговора
промеж пальцев протекла.
На стекле воспоминаний
появляются узоры -
на замерзшей фотокарточке -
распятие тепла.

Вспыхнул папоротник белый -
замороженное пламя,
елью вымахал и замер
столб высокого огня.
За ветвями да стволами,
как за днями да делами,
бесконечно, терпеливо
дожидаешься меня...

Дожидаешься, а время
в ледяных застыло гранях...
Дожидаешься в сплетеньи
дней, в смятении ветвей...
Словно светлый и блаженный
музицирующий странник,
отыщу тебя, шагая
за мелодией своей.

Эта песенка простая -
появилась, нарастает,
на конце хрустальной флейты
мыльный шар ее несу!
Кроме музыки - ни вздоха:
вдруг вздохну, а ты растаешь!
Что один я буду делать
в этом каменном лесу?

Листья падают - к чему бы?
Что ль, зима свое берет?
Листик - сомкнутые губы,
травной горечи налет,

нераскрытая улыбка
нераскрытого лица,
обезглавленная скрипка
или лодка без гребца.

Ветра гибельны порывы -
крылья стынут на лету.
Что-то дворники ленивы,
тротуары не метут...

Бывает: "А вдруг не дожить до утра,
вдруг утро пройдет стороной?"
Но если сухая заждалась кора,
достаточно спички одной.

И пляшет в ногах твой осколок зари,
взлетая и дымом пьяня.
Но рядом с другой эта щепка горит,
а вынь-ка ее из огня!

ПЕСЕНКА О РАЗНИЦЕ В ВОЗРАСТЕ

Стопроклятая веками
восьмая моя беда:
разлука - на сердце камень:
кому же из нас - куда?
А в зарослях бродят лоси,
и листья кружат, желты...
Давай я поеду в Осень,
а в Лето поедешь ты.

А Лето - ковыль да ветер,
полынный крутой настой.
Шальная стрела не встретит,
не сущет в траве густой.
Я - в поле вчерашний воин -
сверну напрямки, кроя.
Твой путь лишь длиннее вдвое,
но в те же ведет края.

Сто лет, а кому и двести
пути до того ли дня,
где тропки сойдутся вместе,
чтоб ты догнала меня
и - все: ни тоски, ни муки!
понятно давно и так:
разлука та - в полразлуки -
что в четверть беды, - пустяк!

Один аспект.

Другой аспект.

Считаю все золото мира,
покуда не тронусь!
И я так считаю,
и так же считаем все мы.
Со вздохом -
"Ах, Ваше Скупейшество!" -
слякотный тонус
по-рыцарски нежно
несем в холодильник зимы.

Какого рожна?
Не рожна, а банальнейших денег
все жаждем -
и вот, подобающе (в меру!) косны,
меняем деньгу
на мимозы расхлыстанный веник,
наивно надеясь,
что это примета весны,

и латы латаем,
и счет потерялся заплатам,
нагите проходим
сквозь года блаженную треть...
А осень -
она не торопится мусорить златом,
а осень считает,
что золоту надо б созреть!

И все так считают,
и я,
и, как облачко дыма,
витаю,
талон на автобус зажав в кулаке.
Считаю
все золото мира,
а золото - мимо!
И, значит,
Скупейшеству спать
на пустом сундуке!

Многие интересуются
как был наш мир сотворён.
Что ж напишу мемуары.

Звон на улицах и скверах,
на дорогах тает снег
и шагают гулливеры
вдоль широких бурных рек.
По морям и океанам
гулливеры ходят вброд,
тянут эти великаны
на буксире целый флот!

Плывут фрегаты по волнам,
а мы глядим - обидно нам,
что годы детства,
годы странствий не вернуть.
А мимо мелей и плотин
летят десятки бригантин
и, глашатаи весны,
большие корабли
торопят в дальний путь.

Но напрасно мы вздыхали,
с грустью глядя на ребят;
в гулливеры, нам сказали,
принмают всех подряд.
Так зачем же встало дело?
Мы скорей, скорей, скорей,
снарядили каравеллы
в озорной весенний рейс.

И вот они несутся вдаль,
и все же нам немного жаль,
что годы детства
годы странствий не вернуть.
А мимо мелей и плотин
летят десятки бригантин
и, глашатаи весны,
большие корабли
торопят в дальний путь.

Если вдруг сугробы снега
отряхнули с крыш дома
и смеется солнце с неба,
значит, кончилась зима.
Если мчатся каравеллы,
под собой не чуя дна,
если всюду гулливеры,
значит, в городе весна.

А у года в обойме
в пружины свиты времена -
знать, в моей продырявленной шкуре
прибавится дыр!
Вот опять зеленеет сукно,
за которым весна
отдаленной грядущей зиме
проиграется в дым.

и однажды, внезапно поняв,
что растрачен азарт,
станет летом, лохмотья из пыли
тихонько надев.
А потом будет пышный,
но грустный осенний базар -
так, пожалуй, хоронят останки
прекрасных надежд.

И нескоро заветные дни
возведенья плотин.
Вновь тверди, что, мол, все впереди,
только перезимуй!
Но прошли времена,
когда я, проиграв, не платил,
а мое серебро -
я один знаю цену ему.

Не знаю куда себя девать
Ещё вчера знал,
А сегодня забыл

?????????????????

А эта ночь -
ну, просто, черт возьми, какая ночь!
Неужто в голову придет
заснуть в такую ночь,
когда неистовство огня, как чудо!
Разве может быть кому-то где-то худо
в эту ночь?
Простите, сударь, не порите ерунду!
И все ж...

Шутка как шутка стара.
Шутке как шутке не рад.
"Сколько часов до утра?"
"Сколько часов до утрат?"
Это такая игра -
люди себе говорят:
"Ну, как вы думаете,
сколько может быть до утра?"
А до утрат?

А эта ночь -
ну, просто, черт возьми, какая ночь!
Неужто в голову придет
заснуть в такую ночь -
не ночь, а праздник,
что неведомо откуда!
Разве может быть кому-то худо
в эту ночь?
Простите, сударь, не порите ерунду!
И все ж...

Как с молотка, с топора -
все в распродажу, подряд.
"Сколько часов до утра?"
"Сколько часов до утрат"
А вот и фанфары - пора!..
"Интересно,
сколько еще до утра?"
А до утрат?

А эта ночь -
ну, просто, черт возьми, какая ночь!
Неужто в голову придет
заснуть в такую ночь,
когда неистовство огня, как чудо!
Разве может быть кому-то где-то худо
в эту ночь?
Простите, сударь, не порите ерунду...

ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ РУМБ

Улетели вперед ветра,
что-то важное прокричав.
Заходил под ногами трап
и куда-то поплыл причал.
Встретил нас океан седой,
поднатужился и, ворча,
над кипящей понес водой
на покатых своих плечах.

Тридцать три держи, тридцать три...
Стрелка замерла, не дыша.
На борту зажглись фонари,
желтым светом тьму вороша.
От зари всю ночь до зари
напролет не спит капитан:
тридцать три держи, тридцать три.
Ждет по курсу нас Зурбаган...

На зюйдвестке капли дрожат,
на губах романтики вкус.
Нелегко бывает держать
до конца намеченный курс.
За кормой - воды синева,
полосою скомканный след...
А ведь румбов лишь тридцать два,
тридцать третьего румба нет!

* * *

Летающая тарелка
на двадцать четыре персоны
не знает, как ей и быть:
персон собралось навалом -
летучего ждут голландца,
а он все никак не идет.
У них там, в летучей Голландии,
у ихних у кур голландских
случился летальный исход:
голландские куры летучие
вдруг взяли да улетели
в Антарктику. Зимовать.

Вот так всегда получается,
когда не в своей тарелке,
а тут еще и голландец...
Нас много, а он один.

Стало вдруг тяжело -
назло
и минувшей весне,
и мне:
почему-то не повезло,
а могло повезти вполне!
Я огреб неудач -
хоть плачь!
Кто печали иной
виной?
Мне бы ельник в чешуйках дач,...
да командовать тишиной.

Мне б зажечь пару свеч
и лечь,
рифмы в строчках толочь
всю ночь,
чтобы что-то под утро - с плеч!
Чтобы что-то под утро - прочь!
Чтоб пришел после бед
рассвет.
Он десятки веков
таков:
чьи-то перья оставят след
из огарков ночных стихов.

Запуск прошел успешно.
Вышел на расчетную орбиту
и долго находился там
в запущенном состоянии.
Бензин кончился.
Колбаса кончилась.
Мыло, соль, спички, естественно,
и деньги наисходе.
Жду - никто не идет.
Ору - никто не слышит.
Смотрю вниз - там все заняты.
Плюнул.
Вошел без стука.
В плотные слои атмосферы.
Подскользнулся.
Упал.
В океане.
Возле женской раздевалки.
Визгу было!

ПЕСЕНКА ЗА РУПЬ-ДВАДЦАТЬ

Вот выходит из подъезда,
а точнее, выбегает,
нет, скорее, вылетает
мимолетное виденье
девяти неполных лет
и несется над брусчаткой,
в кулачке зажав рупь-двадцать.
Это больше, чем буханка,
это - взрослое доверье,
так что молодость - пустяк.

Через месяц или пару
точно так же рано утром
из соседнего подъезда
вдруг рванется первый спутник
и исчезнет в вышине.
Он быстрее мотоцикла,
тяжелей любой буханки,
это больше, чем надежда,
и несет он не рупь-двадцать,
а пентод 6Ж2П.

А она себе шагает
по горячему асфальту,
и балдеют тротуары
от рассеянной походки
и высоких каблуков.
А ее вальяжный спутник
не выносит мотоциклов
и буханок за рупь-двадцать:
он прилично обеспечен
и сверкает, как пентод.

А его наивный кореш,
в три погибели согнувшись,
в круглой капсуле несется,
что-то смутно вспоминая
сквозь накаты тошноты -
то ль инструкции начальства,
то ли кнопку катапульты,
то ли вкус ржаной буханки,
то ли некое виденье
на высоких каблуках.

А она уже обратно
возвращается с победой:
эти полные авоськи -
исполнение желаний,
воплощение мечты.
В кошельке ее два-сорок,
что равняется примерно
десяти буханкам хлеба,
театральным двум билетам
(правда, стоит ли об этом?)
или палке колбасы.

А один ее знакомый
в замусоленном скафандре,
завершив ремонт антенны,
тихо спит на верхней полке
тесной станции "Салют",
и в ее иллюминатор
изнутри неярко светит
керосиновая лампа,
так как сели батареи
и не крутится движок.

А она неторопливо
добирается до дверцы,
за которой ни буханок,
ни копеек, ни улыбок,
только нитроглицерин.
А над крышею пологой
тарахтит последний спутник:
у космической державы
в ридикюле рубль-двадцать -
полный, стало быть, пентод...

Hо осталась под прилавком
неразменная буханка,
и несется над планетой
оголтелая надежда,
так что черт его поймет,
что на свете происходит,
и кому все это нужно,
и во что все это выльется,
и выльется ль когда-нибудь,
ведь дна все не видать.

* * *

Мышь скребётся, мышь скребётся!…

???????????????????

Зима купается в снегу,
в лесах клубится тишина.
А ты вдали, в своем кругу,
не веришь, что идет война.

И не поймешь ты одного -
что небо, солнце, облака
твои - и друга твоего,
твои - и твоего врага.

Чей взгляд недобрый за спиной,
кто зависть черную скрывал
и с кем делить нам суждено
одну звезду, один привал?

И жжет обида оттого,
что небо, солнце, облака
твои - и друга твоего,
твои - и твоего врага.

Идешь сквозь дни и города.
Как знать, что будет впереди?
Но кто-то ждет тебя всегда
и шепчет вслед: "Не упади!"

Так будь сильнее оттого,
что небо, солнце, облака
твои - и друга твоего,
твои - и твоего врага.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Красавица шхуна
снялась и изчезла куда-то,
оставив команду,
на пристани душу забыв.
На тумбе причальной
остался обрывок каната,
нахмурилось небо
и море вдруг стало рябым.
Мы - люди. Нам трудно
с легендами спорить и ладить.
Мы - люди. Непросто
нам с круга сойти своего.
И если в тумане
встречаем Летучий Голландец
нам страшной загадкой
мерещится смелость его.
Давно это было -
лет двести прошло или триста.
Обрывок каната
истлел на сыром чугуне.
А хмурая бухта
и серая голая пристань
под песни прибоя
мне видятся часто во сне.

МАЛОСТЬ ЗАПОЗДАЛАЯ КАНТАТА НА ОТЪЕЗД ВОЗЛЮБЛЕННОГО БРАТА

????????????????????????

Мой милый Каспар Давид Фридрих!

Когда бы ты мог увидеть,
какие у вас в Кокчетаве
стоят погожие дни,
как всюду приветливы люди,
какое царит изобилье,
какие стада пасутся
на здешних пологих холмах!

А помнишь наш старый Бальцер -
его черепичные крыши,
счастливых рождественских деток,
слинявших с твоих холстов?
Как в лунную полночь над Волгой
восторженный Хайнрих Хайне
Нам пел, как прекрасен наш Бальцер,
что ныне - Красноармейск?

Нас учат: беспомощна вера.
Нам шепчут: бессмысленна память.
Да, да, мы-то их понимаем,
но разве можно забыть
одесскую степь и хутор,
где ты писал Маргариту,
вокруг которой крутился
какой-то заезжий гусак?

Да, да, я с тобою согласен:
что письма писать, если проще
дойти, долететь, доехать -
поговорить, помолчать...
Но тяжкой придавлен плитой ты,
лишь слышится из глубин:
- Ich weiВ nicht, was soll es bedeuten,
daВ ich so traurig bin...

ЖИЗНЬ КАК ЖИЗНЬ

???????????????????

Бывало,
допилит коллега свою сонатину,
выскочит перекурить,
а ты ему в бокал -
кап!

А то, бывало,
разорётся ни с того ни с сего на костре:
- Не вертится! Не вертится! -
а ты ему вязанку -
шварк!

Или еще, бывало,
задремлет невзначай, придя с охоты,
выронит из рук кабанью ляжку,
а ты ее -
хвать!

Мороки, правда, хватает,
зато кайф какой,
а главное - в любой момент.

И на тот год.
И в том году.
А лет примерно 16557 назад -
так воще.

Потому что еще тогда
самые красивые шкуры
носили соседи.

Потому что уже тогда
самые тяжелые дубины
делали мы.

Потому что даже тогда
на свете не было
ничего нового.

И все знаем, что интересно, все помним.
Сохранились просто удивительно.
Просто удивительно, что -
сохранились.

Как нежно и бережно
проносит по кругу Светило
голубенький шарик -
единственный,
который вселяет надежду, -
так нежно и бережно,
боясь приблизить - сгорит,
боясь отпустить - замерзнет,
по краю, по краю Галактики -
подальше от шумной толпы, -
так нежно и бережно,
чтобы не дай Бог...
ненароком...

А мы тут, понимаешь,
курим,
ногами немытыми топаем,
матом громко ругаемся,
указы президента нарушаем -
не ценим
хорошего к себе
отношения.

ПОСВЯЩЕНИЕ ЧЕЛОВЕКУ, ПРОШЕДШЕМУ ВОЙНУ

Давай-ка просто помолчим:
всего нельзя предугадать заране.
Пока нежданный гром не грянет,
не торопясь азы учи.
Но если свет померкнет вдруг
и град пойдет зазеленевшей пашней,
ты позабудь о грамоте вчерашней,
а лучше оглянись вокруг.

А лучше что-нибудь запой.
Ты знаешь сам, пройти огонь и воду
дано не всякому музвзводу,
не каждой роте штурмовой.
Клочок увидев голубой,
не торопись считать себя везучим:
еще висеть непроходимым тучам -
ты только будь самим собой!

И ничего нам не списать
ни на судьбу, ни даже на погоду,
коль жребий нашему музвзводу -
сей мир от грохота спасать,
беречь Любовь, Весну, Арбат,
лечить сердца - и это ведь не ново,
что чудеса обыкновенным словом
творит наш странный медсанбат!

Сидит паук.
Ткет паутину.
Паутину красоты необычайной.

Редкостную красоту ткет паук,
между прочим.
Вы думаете, он понимает,
как он ее ткет?
Правильно.
И вы не думаете,
и он не понимает.
Он просто поэт.

Слушай, поэт,
ты помнишь старину Шенгелия,
который придумал книжку
"Как писать стихи"?
Хочешь, я для тебя разработаю методику,
как ткать паутину?

Сидит поэт.
Ткет паутину.
Ничего у него не выходит.

Вы думаете, он догадывается
с чего вдруг такой облом?
Правильно.
И вы так не думаете,
и он не догадывается.
Ей Богу, паук какой-то,
а не поэт.

Слушай, поэт.
Говорил же я тебе,
работай по науке.
Ты же высшее существо,
а не какой-нибудь там
членистый головоног,
учись.

Сидит поэт.
Читает методичку.
Плюется отчаянно.
Скорее всего вы думаете,
что он просто не в состоянии
во всем этом разобраться?
Правильно думаете.
Совершенно не в состоянии.
Он обычный поэт
и в теории соображает
не больше паука.

Слушай, поэт,
долго ты будешь
дурью маяться?
Бери в передние руки спицы,
в задние пряжу,
левой полусредней книжку держи,
правой вспомогательной
странички переворачивай.
Остальными зацепись покрепче,
глядишь, что-нибудь да выйдет.

Сидит поэт.
Грустный, как паук.
Методику не освоил,
паутину не соткал,
зачем дальше жить не знает.

Вы думаете,
приятно ему так сидеть?
Правильно.
Если уж вы так не думаете,
так ему и подавно.
Да только кому он теперь такой нужен?

Слушай, паук.
Помнишь того долбака-методиста?
Очень жаль, что помнишь.
Забудь.
Не было его.
Наваждение было.
Сядь поудобнее,
расслабься
и сучи себе лапами
беззаботно, как поэт.
Вот увидишь,
все у тебя получится.

Сидит поэт.
Ткет паутину.
Паутину красоты необычайной...

МОЙ СТАРЕНЬКИЙ ПЕГАС

Осенний день погас,
шурша сухими листьями -
лоскутным одеялом
с подкладкой-мостовой.
Мой старенький Пегас
жует сухие истины,
молчит и только изредка
мотает головой.

Его удел простой -
себя в пегасах числя,
пощипывать газоны,
посчитывать грехи,
и отгонять хвостом
назойливые мысли,
и высекать копытом
нестройные стихи.

И что одержит верх -
мозаика из листьев
или пустой овес
в заржавленном ведре?
... Осенний день померк,
свою закончив исповедь,
чего-то не доделав,
чуть-чуть не догорев...

А он считает тьму
огромной черной ложью -
спокойно настороженный,
привыкший стоя спать,
готовый ко всему -
как могут только лошади, -
зажав седло подмышкой,
как общую тетрадь.

Записываю свою пластинку.
Ужасно ответственный момент.

Пою под фонограмму.

ЭТЮД ОБ АВТОРУЧКЕ

Я не уставая
стенографию эту жизнь.
Но в овале, сквозь который я смотрю,
постоянно все меняется -
то, что было вчера поутру,
сегодня не повторяется,
и я не успеваю
стенографировать эту жизнь.

Мне советуют знакомые снобы
систему поменять:
мол, Люмьеры, Ундервуд и Эдисон
придумали кое-что получше.
Но куриный подчерк -
надтреснутый голосок
ветхой моей авторучки
застенчиво снова и снова
уверяет в обратном меня.

А я не дитя, а жизнь - не ясли.
Понимаю - творье и творье.
Ну, придумал. Ну, записал.
Главное ведь - "что", а "чем" - побочно.
Но когда рукою прощупывать сам
каждую вымученную строчку,
становится совершенно ясно,
что это - сугубо твое.

Я не уставая
стенографирую эту жизнь.
Но то, что было вчера поутру,
сегодня не повторяется.
Я консерватор, верен перу
и оно, как умеет, старается,
но мы не успеваем
стенографировать эту жизнь...

КОЛИБРИ

??????????????????

ГЕНЕРАЛ

????????????????

(Микроэпопема в четырех попытках с концами)

Пролог

- Ничего не поделаешь,
такова Ситуация.

- И впрямь ничего не поделаю:
не надо было попадать в Ситуацию.
- Эй, смотрите, не поделайте там чего-нибудь:
Ситуация сами знаете какая!

- Да разве это ситуация?
Вот в ситуадцатом годе
рябчики из ананасов не вылезали.
Во была Ситуация!

- Ну и как, поделали?
- И поделали бы!

Кабы не Ситуация.

ОТ РЕДАКЦИИ: интересно, а что сейчас поделывают
коренные ситуаты?

Коренной ситуат бьет рыбу гарпуном.
День жаркий,
гарпун тяжелый,
ситуат сердится.

Коренной ситуат бьет рыбу гарпуном по попе.
Чешуя гладкая,
гарпун соскальзывает,
рыбе смешно.

- Странный ты, ситуат, -
говорит рыба, -
ведь это непедагогично!
(А вокруг стоят ситуаты и думают: "Хрен его знает")

- Глупый ты, ситуат, -
продолжает рыба, -
ведь мне совсем не больно!
(А кругом до самого горизонта - Ситуация.)

- Дурак ты, ситуат, -
заключает рыба. -
Никогда тебе не стать
сатисфаком!

ОТ РЕДАКЦИИ: а коренные сатисфаки
ставят рыбу в угол -
и никаких проблем!

Коренной сатисфак
приволакивает бревно,
достает молоток и стамеску.

Коренной сатисфак
хочет сделать лодку-долбленку,
чтоб поплавать на ней по озеру
вокруг своего дома.
Озеро он выдолбил вчера.

Коренной сатисфак
берет молоток,
но тут раздается писк:
таймер докладывает,
что в гриле созрел бройлер.
Сатисфак снимает халат
и скрывается в доме.

Через полчаса
он снова поднимает молоток,
но тут раздается стрекотание:
принтер советует
поскорее загнать акции.
Сатисфак садится в "понтиак"
и мчится на биржу.

Назавтра он снова замахивается молотком,
но тут раздается звонок:
Президент жалуется,
что бандуины не желают Сатисфакции.
Сатисфак берет карабин М-16
и уезжает в командировку в Бандустан
защищать национальные интересы.

Через полгода
он снова заносит молоток,
но тут раздается музыка:
начинается марш мира.

Нипочем ему лодку не осилить!

ОТ РЕДАКЦИИ: а коренной ситуат как дятел:
семь бутылок за три дня -
и никаких проблем!

Мигранты, мигранты, мигранты, мигранты!
О них говорят
за чаем,
за супом
и даже замужем.

Ими полны
троллейбусы,
мусорные баки,
сообщения последних новостей.

Дворник - злостный мигрант.
Прокурор - переодетый мигрант.
Президент - профессиональный мигрант.

Не-мигрантов двое.
Они маршируют колонной,
одетые во все черное,
поют старые гимны
и подозревают друг друга.

ОТ РЕДАКЦИИ: ничего нельзя добиться
мигранты, мигранты, мигранты!..
Редактор, прощаясь, говорит:
- Что наша жизнь? Мигра...

Пожилой бандуин садится на пожилого верблюда.
Бандуин и верблюд отправляются на базар.
На базаре они находят коренного цыгана.
Вот что коренной цыган дает за пожилого верблюда:

одно железное ведро,
один железный кетмень,
одного пленного чирджука в адидасовском х/б
и фотографию коренной, но очень голой китальянки.

Пожилой бандуин кладет кетмень в ведро,
ведро вешает на чирджука,
китальянку несет сам
и доносит почти до дома, но почему-то выбрасывает.

Он такой пожилой,
что уже не помнит,
коренной он или мигрант,
но мигрантов в Бандустане четвертуют.
Значит, коренной.

Пожилой бандуин при помощи кетменя и чирджука
образует глубокую яму,
затыкает ее ведром и начинает ждать,
когда баррель подорожает.

Если все бандуины договорятся,
баррель подорожает в два счета,
но баррель не дорожает никогда.

Наутро бандуин набирает из ямы
полное ведро барреля, яму затыкает чирджуком
и отправляется на базар.
Вот что он выменивает у переодетого сатисфака:

фунт жевательной резинки,
фунт презервативов,
бутылку водки
и электронные часы.

Слегка подкрепившись резинкой,
на часы недоверчиво глянув,
направляется он к северной границе,
где его поджидает ситуат.

Там он вместо резины и водки
автомат получает,
патроны,
а также пейзаж китальянки,
одетой в такие же часы.
И еще он просит за чирджука
боевую машину пехоты.
Но машину дают ему даром,
только чтоб поскорее отстал.

ОТ РЕДАКЦИИ: и какой же бандуин
не любит быстрой езды!

Учитель пожимает руку ученику.
Ученик пытается пожелать учителю
долгих лет процветания, но учителю некогда:
он должен поздороваться с другим учеником.

Другой ученик хочет прочесть учителю
свое посвящение, но учитель торопится:
надо поприветствовать третьего ученика.

Третий ученик силится передать
поклон от своей больной матушки, но учитель не слышит:
он уже устремился навстречу четвертому ученику.

Учитель вспотел:
учеников так много.

Учителю пора бы и устать:
учеников 17 000 000 только к северу от Бронзовой стены.

Но учитель неутомим:
все коренные автарки - его ученики.
И все автарки-мигранты - тоже.
И 35 000 000,
загнивающих за стеной, на Юге,
обращают к нему свои взоры.

Да и остальным 5 000 000 000
надо же сказать в утешение
хоть что-нибудь.

И когда ученик № 9 845 321
пробует робко возразить учителю,
что ему кажется,
будто солнце и до того дня,
когда учитель завел этот порядок,
вставало на востоке,
ученик № 12 328 506
и ученик № 3 235 472
берут ученика № 9 845 321 под руки
и уводят в сторонку, чтобы там, в сторонке,
в далекой сторонке обьяснить,
что он не прав.

Учителю просто времени бы не хватило
заниматься этим самому.

ОТ РЕДАКЦИИ: а один коренной бадуин
съездил в Автаркию за передовым опытом
и решил, что тоже станет
учителем.

По дороге идет толпа,
человек сто.
Это марш мира.

Коренные сатисфаки
в адидасовских кроссовках
толкают колясочки с детьми.
Коренные ситуаты
в адидасовских валенках
толкают тачки с барахлом.
Толпа идет к светлому будущему.

За ней ползут танки,
штук сто.
Это боевое охранение.
Иногда они останавливаются,
танкисты толкают оружие коренному населению
и покупают кукурузные палочки.
Они едут, куда начальство прикажет.

Марш идет своим чередом,
народ общается.

- "Нет" нейтронной бомбе! -
говорит сатисфак.
- Да где же ее взять? -
отвечает ситуат.
- Руки прочь из Бандустана! -
заводится сатисфак.
- За Бандустан хайратник порву, -
звереет ситуат.
- Тачку веревочкой свяжи: развалится, -
успокаивается сатисфак.
- Лучше ребеночка примотай: вытряхнет, -
отходит ситуат.

Танкисты приветствуют коренное население:
- Улучшайте дороги! - машут они руками.
- А толку! - отвечает население,
которое давно махнуло рукой.

Марш идет своим чередом
и, наконец, подходит к табличке
с полустершейся надписью, на которой
с трудом удается прочесть:
"Светлое Будущее - 3 км".

ОТ РЕДАКЦИИ: а один коренной ситуат
взял и никуда не пошел.
Он сидит дома
с плейером в левом ухе
и точит гарпун о рыбу.
Ему и так неплохо.

Коренной эвакуат сидит на чемодане.
Он давно ни во что не верит.
Ему это - раз плюнуть:
он и так вечен.

Эвакуат сидит на чемодане верхом.
Волосы его развеваются
со скоростью 600 км/час
по причине одноименного встречного ветра.

Чемодан идет на снижение.

Народу вокруг тьма:
розовощекий сатисфак с секретаршей-китальянкой -
на адидасовском монгольфьере,
угрюмый бандуин с кучей детей -
на адидасовском половике,
потертая ситуатка с полной авоськой стеклотары -
в адидасовской ступе,
еще несколько миллионов -
на сумках, сундуках и баулах той же фирмы,
и лишь сияющий автарк с фотографией любимого учителя -
на крылатой бронзовой лошадке отечественного производства.

Кроме него,
никто ни во что не верит.
Но каждый, кроме него,
на что-то надеется.
У всех дела.

Коренной эвакуат продожает снижаться.

Время от времени Глас Небесный
произносит нечто вроде:
- Вылет чемодана в Иоханнесбург
откладывается по метеоусловиям трассы.

Или:
- Ковер Анкара - Тебриз
задерживается неприбытием самолета.

Или:
- Кейс Новгород - Великие Луки
совершил посадку в Стокгольме, -

перемежая все это поисками
пассажира Смита,
прибывшего рейсом из Сингапура,
которого ожидают в ГУМе у фонтана.

Эвакуат раскрывает веером
дюжину разноцветных паспортов,
выбирает один - бордового цвета,
остальные выбрасывает:
их никто никогда не спросит.

Коренной эвакуат раскрывает
бордовый паспорт на пятой странице,
где написано: "Коренной космополит".

Он беззвучно улыбается
с житомирским акцентом:
год назад он улетал с вещами,
теперь возвращается с культурной миссией.

ОТ РЕДАКЦИИ: а простой ситуатский человек
продал шведскому полисмену свою гранату
и привез в Великие Луки
полный кейс детских колготок.
Все довольны, всем хорошо.

Невидимкой странный дым
по земле разползся плоско.
Это утро пахнет воском,
что за год идет за ним?
Может, тот грядет в дыму
год непрошенный, который
похоронною конторой
станет мне,
тебе,
ему?

Пальцы чьей-нибудь руки
между прочим (впрочем, дескать)
с восковым мертвящим блеском
день и ночь плетут венки.
Солнце в них мигнет, взойдя.
Вот и первая примерка -
чтобы память не померкла
до апрельского дождя.

Невидимкой странный дым
по земле расползся плоско.
Это утро пахнет воском -
страшный год идет за ним?..
Врешь! И дым совсем не тот -
это запах вешних вишен,
это гул пчелиный слышен,
это май.
Он здесь.
Он ждет!

????????????????????

ЭТЮД О ЛЕТЕ

Полусонны от безделья,
полусогнуты от дрожи,
и такой измяты рожи
безысходною тоской!
Так привычней, но не надо:
так оно себе дороже.
По иному можно тоже,
завтра день как раз такой!

Шейте легкие одежды,
шейте платья голубые
и на сплетни на любые
плюйте весело слюной:
завтра к нам нагрянет лето,
и сравняет сказку с былью,
и полезет в морды пылью
мелкой, серой, земляной!

Ради бога, не тужите
о своем невидном росте,
распрямитесь и забросьте
к черту теплое тряпье!
Раз на гвоздиках в передних
пиджаков свисают грозди,
раз под ними гнутся гвозди,
значит, лето гнет свой!

ОБРАЩЕНИЕ К АПОСТОЛУ ПЕТРУ

В день, когда на твоих весах
гирьку мою качнет,
прости, украду я четверть часа
вечных твоих забот.
Скорбную перешагнув межу,
этот покинув свет,
просто я кое о чем расскажу,
а кое о чем и нет...

Жив, скажу, поучающий зуд -
что может быть милей!
Был моим судией там, внизу,
каждый, кому ни лень.
Зато, при каком ни на есть уме,
озлившись на все и вся,
многих и сам я судил, как умел,
их о том не спрося.

Были, скажу, у меня дела.
Скажем, не так уж давно
плоть моя ела, пила и спала -
вот тебе дело одно.
Средь тех, что пришлось переделать, дел
что глупость, а что - вранье.
Делал я, впрочем, и то, что хотел,
но это уж дело мое.

Были, скажу, три нежных души
во все мои времена.
Одна и одна ущли, поспешив,
да ждать осталась одна.
Тех, что считали, итоги кляня,
и вспоминать не хочу.
Третья желала бы только меня -
я о ней промолчу.

Ты только, ради всех прочих святых,
не думай, что я крою.
Не зарюсь на райские я цветы -
что мне там делать, в раю!
Крыл дребезжанье, хоть лезь в петлю,
да нимбов блеск жестяной.
Лучше я травки себе подстелю
где-нибудь под стеной...

Вот мы, например.

Вот лодка у дома и дом у реки.
Коза на веревочке. Кот на заборе.
Лягушки уплыли в соседнее море,
а детка на печке - пороть не с руки.

Две тучки промчали с той славной поры,
три полных луны и четыре кометы -
и новой поры заявились приметы
в былые дворы, в пожилые миры...

Вот лодка у дома и дом у реки.
Коза в лазарете, а кошка в декрете.
Дельфины в хлеву, а несчастные дети
с печалью взирают на наши грехи.

...И снова прошли: саранча, воронье,
четырнадцать засух, два лета дождливых,
семнадцать эпох, неизменно счастливых,
а тут - что былье, что и вовсе - гнилье.

И лодка у дома, и дом у реки.
А лодка - не лодка: дупло в полполена.
Река - не река: в ней воды по колено.
А дом - два кола да четыре доски.

...Еще двести лет промелькнуло с тех пор.
Уже и зверье подевалось куда-то.
А детки, ругнувшись, взялись за лопаты,
сломали забор, раскопали весь двор...

Вот лодка плывет посредине реки.
А берег в ромашках. А небо в алмазах.
И внукам не надо придумывать сказок.
А детки седые - пороть не с руки...

А детки седые.
Пороть не с руки.